Время и мы. № 40 (1979)

СОДЕРЖАНИЕ

ПРОЗА

• Ум-эль-БАНИН. Последний поединок Ивана Бунина
• Сергей ДОВЛАТОВ. Черным по белому
• Мария БРЕНЕР. Обыск

ПОЭЗИЯ

• Илья БОКШТЕЙН. Шатун надежды
• Юрий ИОФЕ. Вне России
• Далия РАВИКОВИЧ. Ты наверное помнишь
• Агарон ШАБТАЙ. Домашняя поэма

ПУБЛИЦИСТИКА

• Соломон ЦИРЮЛЬНИКОВ. Ближневосточный мир: реалии и прогнозы
• Дора ШТУРМАН. Николай Бухарин — любимец партии

РЕПОРТАЖ

• Петр ВАЙЛЬ, Александр ГЕНИС. Мы — с Брайтон Бич

ПИСАТЕЛЬ И МИР

• Аркадий ЛЬВОВ. Простота неслыханной ереси

ИЗ ПРОШЛОГО И НАСТОЯЩЕГО

• Лев КОПЕЛЕВ. Солженицын на шарашке

ВЕРНИСАЖ "ВРЕМЯ И МЫ"

• Графика Павла Бунина

ФРАГМЕНТ ИЗ ЛИТЕРАТУРОВЕДЧЕСКОЙ СТАТЬИ А. ЛЬВОВА

—…Я недавно перечитывал "Белеет парус одинокий" и сам удивлялся себе: что особенного я находил в этих одесских берегах! Просто глина, обыкновенная желтая глина, голые берега, как во времена "Одиссеи". Вы знаете, как греки называли Черное море? Они называли его понт Аксинский — Негостеприимное море. Самый паршивый кусок французского берега в тыщу раз красивее. Мы возвращались с женой из Франции, я стоял на пароходе и не верил своим глазам; на всем Средиземном море вы не найдете такого унылого берега, как возле Одессы.
Я не видел средиземноморских берегов, возможно, он прав, но его горячая тирада против некогда милых ему берегов Одессы казалась мне чрезмерной. Было странное впечатление, что он воюет с каким-то давним, невидимым врагом, который беспрестанно тревожит его память, его чувство собственной значимости, его писательское самолюбие. Но кто, кто он — этот враг?
— Странно, — сказал я, — что вы так переменили свое отношение к Одессе. В конце концов...
— Чепуха, — перебил он меня, — ничего я не переменил, я никогда не выдумывал какую-то особенную Одессу. Просто тогда она казалась мне лучше, но даже тогда я не выдумывал Одессу, как Бабель, со своим Беней Криком и Славин со своей "Интервенцией" и Филькой-анархистом. Где они взяли этих людей? Я лучше их всех знал Одессу. Одесса — это были попы с такими бородами, — он провел рукой вдоль пояса, — профессора в черной паре, врачи в пенсне, которое вечно болталось у жилетного кармана. Они приходили к моему папе. А Бабель ничего этого не знал: он же вообще не одессит, он приехал из Николаева, где его папа держал лавку, а потом всю жизнь уверял всех, что родился в Одессе, на Молдаванке. Так и осталось: Бабель — одессит. А теперь еще этот старый врун Паустовский со своими дурацкими историями наворотил целую кучу, лишь бы интересно было читать.
Я любил Константина Георгиевича, я любил его книги, у него в доме, на Котельнической набережной, откуда хорошо были видны кремлевские башни с их рубиновыми звездами — размахивая кулаком, Паустовский выкрикивал своим сиплым, астматическим голосом: "У, как я ненавижу эти рубиновые звезды!" — мы много говорили о Бабеле, о Багрицком, о литературе юго-запада, об Одессе, которую он считал едва ли не родным своим городом, хотя, по его словам, он провел там, в общей сложности, не более одиннадцати месяцев, и теперь мне было не очень приятно слышать катаевскую филиппику против человека, которого уже не было среди нас, живых, и который, естественно, не мог уже постоять за себя. Но, с другой стороны, следует ли кривить душой в оценке своего ближнего, тем более писателя, лишь по той причине, что он уже обретается в иных мирах? В общем, я превозмог себя, да к тому же в катаевских словах была и немалая толика правды: Паустовский действительно боготворил Бабеля, и, в конце концов, ему досталась за это неплохая роль — апостола и автора апокрифа, и апокриф этот, "Время больших ожиданий", книга четвертая, оказался самой читаемой частью из его "Повести о жизни".
Однако, как бы то ни было, не Паустовский создал Бабеля, и едва ли можно отрицать, что Бабель и сам кое-что сделал для собственной славы, и не только как автор гениальной, без преувеличения, "Конармии", но и как первоклассный бытописатель Одессы. Не вызывает сомнения, что "Одесские рассказы" были в значительной мере программной вещью, с сознательной идеализацией евреев, могучих духом, настолько могучих, что им, этим аристократам Молдаванки, не зазорно было обретаться лишь под дланью Короля, — помните, пристав собрал участок и сказал им речь. "Мы должны задушить Беню Крика, — сказал он, — потому что там, где есть государь император, там нет короля", — но, при всей очевидности идеализации, у любого читателя, и в первую очередь одессита, эти рассказы вызывали ощущение доподлинной правды.
— Валентин Петрович, — сказал я, — Бабель не выдумал какую-то особенную Одессу, просто бабелевская Одесса не приходила в дом к вашему папе. Но это была Одесса, это была хорошая половина Одессы, а другая половина — я хотел добавить, тоже немало идеализированная, особенно по части революционности, в ключе официального партканона — была в вашем "Парусе". В конце концов, школа-то у вас одна: юго-запад.
— Какая школа! — воскликнул Катаев. — Какой юго-запад! Этот путаник Шкловский, для которого самое главное на свете — ярлык, взял у Багрицкого название и прилепил, кому ему захотелось, а теперь все, как попугаи, повторяют за ним: юго-запад! А на самом деле, какой юго-запад: два рассказа у Бабеля, три стихотворения у Багрицкого! Я создал школу: мовизм. Да, это школа, она имеет свои принципы, у меня есть последователи, а юго-запад — это выдумка Шкловского, потому что он теоретик, а теоретик это не теоретик, если не придумает какую-нибудь школу.
— Хорошо, — сказал я, — допустим, Шкловский, как все теоретики от литературы, выдумщик, но откуда это — три стихотворения у Багрицкого, два рассказа у Бабеля! Верно, и Багрицкий, и Бабель оставили не очень много, но в конце двадцатых- начале тридцатых годов Бабель, бесспорно, был одним из самых известных советских писателей. По анкете о советской литературе, которую в 1930 году составил "Новый мир", в большинстве ответов зарубежных писателей на первом месте стояло имя Бабеля.